И. Эдельштейн.................................Мемуары
И. ЭДЕЛЬШТЕЙН
М Е М У А Р Ы
Д Е Т С Т В О
Воспоминания о детстве теснейшим образом связаны с провинциальным еврейским городком Вертюжаны, отвечающим типичному определению «местечко». Он расположен в северовосточной Бессарабии, на правом берегу Днестра, представлявшем до 1940 г. границу между Румынией и Советским Союзом. Возник городок в 1838 г. как еврейская земледельческая колония. Его население тогда составляло немногим более 1000 человек. К 1930 году, когда я там родился, оно уже достигло порядка 2000 человек. 90 % его жителей составляли евреи. Преобладающая часть населения Вертюжан до 1940 г. (т. е. до присоединения Бессарабии к Советскому Союзу) было занято сельским хозяйством, ремесленничеством, и, конечно же, коммерцией. Действовало здесь также несколько мельниц, маслобоек, табачных и винодельческих фабрик. Функционировало 5 синагог. Важно отметить сравнительно хорошую организацию в Вертюжанах системы образования. Активно работало здесь три уче бных заведения: лицей (довольно красивое и просторное здание), начальная школа и, что особенно показательно, общественное еврейское 4классное училище «Тарбут» («Образование» на иврите). Обучение в нем велось на идиш, частично на румынском языке и иврите. По официальному статуcу Тарбут приравнивался к обычным румынским школам.
Наша семья состояла из 5 человек: родители (папаИзраиль или Срул, мама Лея или Лейка; папа всегда ее называл «Лэйкалэ»), сестра Шпринца (Шура) и Моня (Миша). Любопытно, что, из-за сложности произношения имени «Шпринца», мы с Моней называли ее «Пыця». Имя оказалось ласкательным и оно охотно было в дальнейшем принято и родителями. Я был в семье младшим («мезынык») и называли меня «Ыцалэ». Необычайно интересно, что меня, старого человека , этим именем сегодня называют сын, внуки, многие родственники и друзья.
Себя я помню, примерно, с 3-4 лет, когда значительную часть времени проводил в домах дедушек. Первый из них приадлежал маминому отцу, дедушке Хайму Бирштейну. Он находился в южной, окраинной части Вертюжан, по соседству с воинской частью «Платон». Сюда, на любимые мамалыгу и жаркое, великолепно приготовленные второй женой дедушки, бабушкой Тубой, нередко меня приводила младшая сестра мамы, Хова. По довольно длинной дороге, проходившей через большой пустырь, Хова, будучи 16 летней девчонкой, заводила со мной разные игры, пряталась, иногда пугала меня «едущими» цыганами, могущими меня украсть. Ее изобретательные шалости скрепили нашу дружбу навсегда.
Вторым любимым местом для меня был дом дедушки Давида и бабушки Голды Эдельштейн, расположенный в центральной части Вертюжан. Здесь часто собирались мои двоюродные братья и сестры. Игрались мы обычно сзади дома, где находились просторный, с редкими деревьями, сад и хозяйство по обработке земли, которой владел дедушка.
На всю жизнь, которой я там едва не лишился, запомнилось мне следующее происшествие. В саду находился небольшой колодец «местного значения». Бегая и играясь там с детьми, я каким-то образом, из-за недопустимо низкой, примитивной огородке колодца, свалился в него. На мои крики никто не отзывался. Я уже не помню причины этого: то ли насмерть перепуганные дети бросились звать взрослых на помощь, то ли они вообще, закончив играться и, не заметив моего исчезновения, разбежались по домам. Это случилось, примерно, в 1934 г. Как видно, времени прошло достаточно много, да и был я тогда ребенком, поэтому дать однозначный ответ каким образом я «умудрился» остаться живым, сегодня невозможно. Я полагаю, что счастье мое выразилось, прежде всего, в том, что по внутреннему периметру колодец был укреплен заплетенныи прутьями, за которые я, повидимому, ухватился, как за спасательный круг. Немаловажную роль, конечно же, сыграла и небольшая глубина как колодца, так и самой воды в нем. Главного спасателя, к счастью, мне не пришлось долго ждать: соседка пришла за водой, мгновенно обнаружила меня и вытащила. Как тогда мои родители ее отблагодарили я не знаю, однако спешу сообщить, что необычайно интересные наши встречи с этой женщиной оказались впереди.
Шел 1965 год. Со времени «колодезной» истории прошло более 30 лет. Я в это время работал доцентом ИваноФранковского института нефти и газа, а родители жили в Черновцах. Там же, как выяснилось потом, жила и семья моей спасательницы. Кстати, известно, что добрая половина евреев, проживавших здесь после Второй мировой войны, были бессарабцами. Сын этой женщины (ее имени, к сожалению, я не помню) заканчивал школу и, естественно, собирался поступать в технический ВУЗ. Я не знаю каким образом
они получили сведения о нашей семье; женщина пришла к маме и попросила моей помощи. Общеизвестны чинимые в те годы в СССР, особенно на Украине, препятствия еврейским абитуриентам.Тем не менее, в наш институт я бы попытался ему помочь, но он мечтал о специальности политехни ческого ВУЗа. И тут я вспомнил, что мой близкий друг, профессор Томского политехнического института, является деканом геологоразведочно го факультета. Важно не завалить парня на вступительных! На первый же мой звонок профессор ответил положительно.
Поездку в Томск наш претендент и его мама встретили восторженно. Вскоре он стал студентом избранного факультета и получил также возможность со второго семестра до окончания института совмещать учебу с должностью лаборанта. Таким образом, без помощи родителей, он вполне обеспечивал себе учебу и быт. После первой встречи я больше не общался с этой семьей, однако мне известно, что нам с мамой они выразили сердечную признательность и что мама была горда осуществленным достойным ответным вознаграждением спасательницы.Уместно здесь вспомнить справедливую пословицу о том, что творившему добро, оно обязательно обернется тем же.
Вернемся, однако, в Вертюжаны, где мы проживали до 1938 г.К этому времени я успел закончить два, а Моня три класса Тарбута. Шпринца, будучистарше меня на семь лет, тогда уже училась в гимназии уездного города Сороки. Жили мы в арендованном частном доме. Папа очень мало бывал дома, поскольку принадлежащая нам мельница находилась в 20 км от Вертюжан. Приезжал он домой обычно на субботу. Мне хорошо запомнилось как иногда я выходил встречать его на въезде в Вертюжаны.Здесь он меня втаскивалнаверх и устраивал около себя в сиденьи верховой лошади. В пятницу вечером и субботу папа непременно посещал синагогу, где за ним было закреп плено место. Мама не только отлично справлялась по дому, но, что особенно мне запомнилось, нередко находила время летом ходить с нами на
Днестр купаться. Это была нелегкая прогулка, если учесть, что Вертюжанырасположены на высоком, крутом берегу, а путь проходил по межскальнымузким тропинкам, заросшим густым кустарником. Сюда, кстати, мы, мальчишки, всегда приходили за зеленью для украшения квартир в праздник шавуот («швийс», как мы называли на идиш этот праздник). Мама была иск лючительно спортивной: хорошо каталась на коньках, плавая «помужски», она часто меня катала на своей спине и т. д.
Особо следует отметить необычайно важную роль мамы, как старшей среди пятерых детей семьи Хайма Бирштейна. В возрастном порядке после мамы это были: Аврум, эмигрировавший с женой в Аргентину в 1936 г., Срул, Инда и Хова. Их мама (бабушка Шпринца) рано умерла, оставив младшую дочь (Хову) в 2-недельном возрасте. Совершенно естественным было окружение мамой младших детей, особенно сестер, материнской любовью. Папины отношения к ним также были абсолютно отцовскими. Дедушка Хайм
женился на родной сестре бабушки Шпринцы Тубе. У нас дома он являлся частым гостем, а нередко, на радость внукам и дочерям, оставался ночевать. Инда вообще перебралась к нам жить. Она освоила специальность модистки и стала дома понемногу подрабатывать. Для Ховы наняли добрую крестьянку, которая ее и выращивала. Особого внимания заслужива ют благородство и смелость, проявленные этой женщиной для спасения Ховы во время оккупации Бессарабии немцами и румынами. Она явилась к румынскому руководству лагеря, в котором находилась Хова и, аргуме нтируя свои претензии на нее, как на приемную дочь, добилась разреше ния на ежедневную ее работу в своем хозяйстве.
Мы приближаемся к завершению характеристики жизни нашей семьи в Вертюжанах. Нет сомнения, что определенно положительное влияние на наше самочуствие и общее времяпровождение в родном городишке оказывало то, что, кроме родни мамы (дедушка Хайм, его жена Туба, брат Эли и их дети), в Вертюжанах и прилегающих селениях проживала обширная родня со сто роны папы (дедушка Давид и бабушка Голда Эдельштейн, семьи их восьме рых детей), а также многие наши друзья. Шел 1938 год. Жаловаться, казалось, было не на что, разве на накаляющуюся международную напряжен ность в связи с угрозой усиливающегося воинствующего фашизма в Германии, Италии, Румынии. Даже мы, дети, чувствовали атмосферу особой опа
сности для евреев. У нас дома, где 18летняя Хова собирала небольшие гру ппы «прогрессивной молодежи», все чаще стали говорить об антисемитских бесчинствах румынских молодчиков из набирающей силы партии «Железная гвардия» («Garda de fier »). Позже, когда я заметил как Хова, опаса ясь возможных полицейских обысков, прятала у нас в печке какуюто толстую книгу (это был «Капитал» К. Маркса), я понял, что она является членом какойто из подпольных организаций просоветского толка.
В это время на нашу семью свалилась беда: по вине подвыпившего механика возник на мельнице пожар и она сгорела. Мгновенно мы лишилисьматериального источника существования, однако родители не пали духом. Благодаря тому, что в округе отца знали как хорошего хозяйственного труженника, вскоре ему была предложена должность материальноответственного на спиртзаводе в селе Артоп, расположенном в 18 км от Вертюжан. При этом владельцы завода предложили отцу хорошую квартиру вблизи завода. Мама поддержала предложение переезда семьи. Таким образом, к началу 1938-39 учебного года мы с Моней уже были учениками румынской начальной школы села Артоп. Папина работа, материальные и бытовые ус ловия оказались на вполне удовлетворительном уровне. Периодически, на нимая в селе молдована с его конной упряжкой, наша семья навещала вертюжанских родственников и друзей. Понемногу мы стали отходить от беспощадного шока, испытанного семьей изза сгоревшей мельницы. И тут, вопреки нашим ожиданиям, с началом учебного года, выяился серьезный изьян нашего устройства. Дело в том, что наш дом, как и сам спиртзавод, находились, примерно, в 1,5 км от села, а от единственной школы еще дальше в 2-х километрах. Ежедневные походы такого порядка, особенно в зимнее и дожливое осеннее времена, оказались для нас с Моней чрезвычайно тяжелыми. После года пребывания в Артопе, к великому на шему и хозяев завода сожалению, отцу пришлось искать более подходя щее место работы. Летом 1939 г. мы перехали в село Бобулешты, находящимся вблизи районного центра, известного города Флорешты.Здесь отца приняли в качестве руководителя проиводством крупной мельницы. Нам выделили отдельный дом, типа просторного особняка. Он находился на окраине села, в 500 м от мельницы. При доме был прекрасный сад и ого родный участок, где я обычно трудился с большим увлечением. По соседству с нами проживала прекрасная еврейская семья бухгалтера мельницы. С этой семьей мы вскоре подружились. Иногда, совместно с ней, нанима ли транспорт и выезжали на прогулки во Флорешты. Кстати, старший сын бухгалтера, как мне помнится, начал ухаживать за Индой, проживавшей с нами в Бобулештах.
Описывая наше пребывание в Бобулештах, мне вспомнился любопытный случай, произошедший там со мной. Из папиной трудовой деятельности мне было известно, что все владельцы мельниц( как и других подобных предприятий) стараются часть выполняемых заказов не регистрировать в соответствующих журналах. Вполне понятно, что такие «левые ходы» позволяли уменьшать оплачиваемый государству налог. Борьбу с ними осуществляли финансовые инспектора (они же, кстати, были наиболее распространенными взяточниками). Выполняя волю хозяев мельницы, отец, конеч но, тоже допускал подобную «левизну». Однажды, находясь на крыльце нашего дома, я увидел офицера, следовавшего на пролетке в сторону мель ницы. Зная, что фининспектора носят офицерскую форму, я сразу понял куда и зачем он едет. Первая мысль срочно предупредить папу! О домаш них телефонах мы тогда и мечтать не могли. Без промедления, боковой тропинкой, обогнав пролетку, я понесся к отцу. Все бы хорошо, но, уходя от него, я совершил роковую ошибку: вместо задней двери, я автоматически направился к центральной и, конечно же, встретился с инспектором. Он, видимо, засек меня еще на крыльце или на бегу. Осознав свой проигрыш, он сходу отвесил мне пощещину. Я не заплакал. Опасаясь реакции отца и возможного скандала, я молча «проглотил пилюлю». Гордо осознав, что «дело свое сделал», я быстро убежал домой. Там я, уже в слезах, рассказал
все маме с Индой, и только вечером папе. В дальнейшем мой «подвиг» стал известен родственникам и друзьям и обычно вызывл одобрительный смех.
Ю Н О С Т Ь
Сегодня, по истечении более 75 лет, насыщенных страшными международными событиями, тогдашние наши заботы кажутся достаточно наивными. Соседство Советского Союза и принажлежность к нему до 1918 г. Бессарабии постоянно оказывали определенно революционное влияние на взгляды населения, особенно широко распространенной здесь малоимущей ее части. Я отлично помню как со стороны высокого вертюжанского берега Днестра люди часто любовались красиво обработанными колхозными полями, тех
нической насыщенностью сельхозработ, подвозкой бригад на машиах и т. д.
У многих это вызывало восторг, а в целом в народе укреплялось заманчивое представление о том, что не сегодня, так завтра Советы «освободят нас от румынских бояр». Находились и менее терпеливые смельчаки, которые убегали в Советский Союз, форсируя Днестр, особенно в зимнее время, когда он покрывался льдом. Их судьбы долгие годы оставалисиь неизвестными. Впоследствии выяснилось, что большинство из них, как и невероя тное множество представителей интеллигенции Советского Союза, погиб ло в сибирских лагерях как «враги народа» или «румынские шпионы».
Мы тогда, в 1939 г., не знали и еще долго не могли знать, что как-раз в это время в Москве рождается злополучный «Пакт Молотова Риббентропа», определивший судьбы многих народов, в том числе и нашу. К великому сожалению, они оказались весьма далекими от тех радужных представлений, которые зарождались у нас при наблюдении советской стороны с высоты вертюжанского берега Днестра.
Прошёл год нашей жизни в Бобулештах. Мы с Моней успешно закончили учебный год. В мае мне исполнилось 10 лет, а Моне в июле 12. Мы начали сознавать, что детство кончилось, а вперединеизвестная юность. К нашей большой радости, домой на каникулы приехала Шпринца. Заметно оживилась их давняя дружба с Индой. Участились наши походы купаться в озере, питающее водой гидротурбину мельницы. Запомнился приезд в то лето к нам в гости маминого брата Срула со своей женой Голдой. Прошло 3 года, как мы были у них на свадьбе в селе Самашканы. Дом наш был просторный, очень уютный и хлебосольный, поэтому и наши гости, на радость нам всем, хорошо отдохнули и вдоволь развлеклись.
В начале июня 1940 г. пронеслась весть о том, что Советский Союз потребовал от Румынии вернуть Бессарабию и освободить Северную Букови (Черновицкую область). Румыния, естественно, отказалась и начала готовиться к военному сопротивлению, однако советский ультиматум быстро остудил ее пыл и было принято совместное решение о мирном отступлении. Позже стало известно, что эти действия Советского Союза базируются на "Пакте Молотова Риббентропа», в котором есть и пункт о присоединении Бессарабии и Северной Буковины к СССР.
Народ, особенно еврейский, встретил это известие восторженно. 28 июня 1940 г. Красная Армия начала свое шествие по Бессарабии, а румынская отступала. Узнав о том, что и те и другие будут двигаться по трассе Рыбница-Флорешты-Бельцы, пролегающей в 1,5 км от Бобулешт, мама разрешила нам с Моней пойти понаблюдать за этим торжеством. То, что мы там увидели, конечно же, запомнилось на всю жизнь. Прежде всего, отметим, что все происходящее на трассе носило явно торжественный, праздничный
характер, что, несомненно, предусматривалось советским руководством.
Основные части Красной Армии продвигались на бронетраспортерах на очень малой скорости. Там мы впервые услышали песню М. Блантера «Катюша». Отступление румынской армиинаоборотоставило очень тяжелое впечатление: это были отдельные, совершенно неорганизованные группы в 34, иногда больше, солдат и офицеров, продвигающиеся по обочине той же трассы. Небольшие советские грузовики («полуторки») нагружались оружием, отнятым у румын без их особого сопротивления. Известны и довольно неприятные инциденты, когда из наблюдающей публики выскакивал какойнибудь молодой человек и срывал у солдата или офицера погоны. В Красной Армии, как известно, погоны были введены лишь в период войны 194145 гг.
Особо незабываемым для нас событием там было, когда спрыгнувший с транспортера красноармеец одних детей сажал на транспортер прокатиться, других высаживал. Мы с Моней мгновенно оказались среди счастливчиков. Однако наше торжественное настроение было несколько омрачено, когда мы, вскоре после высадки, обнаружили пропажу карманных часов с цепочкой, красиво пристроенных мамой к Мониной жилетке. Дома никто не сомневался чьих рук это дело, поэтому единодушно решили считать часы нашим подарком «освободителям бессарабцев от румынских бояр».