Теория Лестовецкого, или Дорога в Великое Никуда

       
       Памяти моих родных


Папиросы «Беломор». Много пачек. Про запас.
 - В этой стране никогда не знаешь, что еще пропадет!
 - Ну, уж «Беломор»-то не пропадет…
 - Рассказывай! (Презрительно машет рукой.)
 Он очень много курил. Дым «Беломора» - вот мое детство. Закопченный потолок хрущобы. Когда-то наш дом считался «жильем в центре города». Теперь это отшиб. Темный, грязный. Страшный.
       Бывшая наша квартира. Вот она, копоть на потолке. А на кухне была огромная печь. Помню: он приносит дрова, бабушка топит печь. Трещит огонь. Тепло. Хорошо.
       А ночью, когда метели, печная заслонка зловеще хлопает… С головой - под одеяло…
       Елка у окна. Гипсовый Дед Мороз с надписью на пышной шапке: «Дом Советов-1956». В 1956-ом родилась мама.
       Он очень много курил. Потом начались обмороки. Это могло произойти в любую минуту, и всем было страшно: вот сейчас, сейчас он потеряет сознание, сейчас он может упасть…
       За окном – снег, снег… Холодно. Вот я совсем маленький. Для школьников объявлен актированный день, а я – дошкольник. И он ведет меня в детский сад. Метель гнет крохотные деревца – то влево, то вправо… Он досадливо щурится. Крепко держит меня за руку. Идем.
       …Умирал страшно. С каждым днем дышать становилось все тяжелее. В последнее время не помогали кислородные подушки. Задыхался. Задыхался.

       Но почему мне ни разу не пришло в голову спросить: а как он попал в Воркуту? Почему мы живем в вечном холоде, где голые крохотные деревца день за днем все ниже сгибаются от вьюг? Снег, снег… Почему кругом снег? Он же рассказывал: родился и жил на Украине, там тепло, там большая река Днепр, там каштаны. А бабушка – из Молдавии. Там, говорят, еще теплее…
       Ну, хорошо, началась война (хотя чего уж тут хорошего!). Они ушли на фронт. Он – из Украины, солдатом. Она – из Молдавии, медсестрой. Он воевал, она спасала раненых (вон сколько медалей!) 
       При чем здесь – Воркута? В детском саду Вовка Лестовецкий уверял, что дальше нашего города на карте ничего нет.
       - А куда же рельсы ведут? – удивленно спрашивал я.
       - А никуда, - тоном профессора естествознания отвечал Вовка. – Вот поезжай на вокзал, встань на рельсы и иди – и придешь… в это… в Великое Никуда!
       Через много лет я невольно проверил «теорию Лестовецкого» на практике: во времена полнейшего безденежья подрядились с женой мыть вагоны в железнодорожном депо. Пока мы их мыли – вагоны вместе с нами отгоняли в так называемый «отстойник». Из этого «отстойника» каждый вечер нам в любую погоду приходилось топать обратно к вокзалу – по рельсам. Точнее, по шпалам.
       Как далеко ни отгоняли вагоны – а рельсы всё не заканчивались. Все-таки, наверное, если идти по ним от вокзала, идти и идти – придешь в это самое Великое Никуда. Теория Лестовецкого, возможно, верная. Вовка вообще был не по годам умным парнем. 
       
       На воркутинском вокзале стоит «паровоз-памятник». Он возил уголь в блокадный Ленинград. А грузить этот уголь помогали труженики тыла, среди которых была и моя бабушка.
       Но почему – Воркута?
       Бабушка. Город Сороки в Бессарабии. Пятый ребенок в семье. Ей пять лет – и она теряет мать. К 1930-му году из шести детей в живых остается только трое. Тяжело.
       Бабушка учится в акушерской школе города Яссы в Румынии. Денег на обучение нет, становится домработницей хозяйки этой школы. «Поспать бы…». Окончила школу, осталась работать в Яссах. Зарабатывала хорошо, отсылала деньги семье в Молдавию.
       40-й год. К власти в Румынии приходят фашисты. Вместе с женихом она пытается вернуться в Молдавию, тогда уже советскую. На границе беженцев делят на две группы: в одной – мужчины, в другой – женщины и дети. Женщин и детей пропускают. Что с мужчинами – неизвестно…
       Война. Первый Украинский. Лазарет на линии фронта. Эвакуация. Бабушка сопровождает раненых… Потом – Воркута. Но почему – Воркута? Вот, нашел газету девятилетней давности со статьей к бабушкиному юбилею:
       «Соня сопровождала раненых. Добрались до Усы. Отбыли карантин. Потом отправились дальше на оленях – в Воркуту. Осталась работать в Воркуте фельдшером».
       А как же – «перестроечная» справка о реабилитации Лукиной Софьи Петровны и о снятии с нее всех обвинений? Значит, и она – репрессирована? За что же могли «посадить» медсестру, сопровождающую раненых к месту эвакуации?
       Она – первый фельдшер-акушер Воркуты, почетный гражданин города, почетный донор, отличник здравоохранения…
       Дедушка – уважаемый инженер, работал в «Печорниипроекте», «Сантехмонтаже»…
       Однажды позвонили:
       - Здравствуйте. Вы – Илья Наумович Пружанский?
       - Совершенно справедливо, это я. А позвольте узнать, чем обязан…
       - Нет, дорогой Илья Наумович, это мы Вам обязаны! Я – Пойманов.
       Пойманов. Эту фамилию в нашем доме теперь произносили с восхищением: «Пойманов позвонил…», «Пойманов договорился», «Пойманов подарил теплое пальто…»
       Пойманов – новый начальник «Сантехмонтажа». Заботится не только о своих нынешних работниках, но и о вышедших на пенсию.
       И дедушка, искренне удивленный, привыкший к тому, что «человек человеку – волк», задумчиво курит и все повторяет:
       - Пойманов… Хм… Надо же! Ты смотри… Ай-ай-ай!..
       И снова, и снова бормочет как заклинание, вслушиваясь в каждую букву:
       - Василий Васильевич Пойманов. Хм. Хороший человек. Да.
       И – с хитрой улыбкой:
       - Не еврей. А хороший человек. Странно.
       …Пойманов помог и с похоронами.

       И вот я вернулся в пустую квартиру. Мать сказала: «Надо убраться. Папа не любил, когда грязно». Я тоже до сих пор не люблю, когда грязно. И вот убираюсь. 
       На антресолях – коробки с «Беломором». Десятки пачек… Куда их теперь? Кто сейчас курит «Беломор»?
       Помню, дедушка рассказывал: его отец – мой прадед – Наум Пружанский, врач-гомеопат, сам не курил и очень огорчался, что курит сын. Однажды, еще до войны, он сказал дедушке:
       - Илья, ты куришь. И ты не собираешься бросать. Но я врач, и как врач говорю тебе: ты плохо кончишь своими легкими.
       - Папа, как бы я ни кончил своими легкими – это мои легкие.
       - Илья, ты идиот. Я дам тебе прочесть статью. Ты прочтешь, и ты заплачешь. И ты сразу бросишь курить.
       - Хорошо, папа, если эта статья годится на закрутки, давай. 
       В статье популярного журнала «Врач» рассказывалось о том, как в течение многих веков люди гибли из-за курения, и связано это было не только с потерей здоровья. Было время, когда курящие приравнивались к преступникам и сажались в тюрьму. Где-то за табак вешали, где-то четвертовали…
       Дедушка всю ночь читал эту страшную статью.
       Наутро Наум Пружанский спросил сына:
       - Илья, я вижу по твоим глазам: ты всю ночь читал. И ты всю ночь плакал. Итак, что же ты решил?
       - Папа, - ответил Илья, - если уж в течение стольких веков ни тюрьма, ни повешение, ни четвертование не остановили курильщиков – то неужели их таки остановит статья в популярном журнале «Врач»?!
       - То есть эта статья тебе совсем не пригодилась? – горестно воскликнул Наум Пружанский.
       - Почему же? В качестве табачной закрутки она оказалась очень даже полезной. 
       - Идиёт! Это же был чужой журнал! Что я теперь Якову скажу?!

       … Пачки «Беломора». Ладно, пока не стану выбрасывать. А что в этом чемоданчике?
       В чемоданчике – спортивная форма, дедушка сохранил ее как реликвию: до войны серьезно играл в волейбол, был одним из лучших игроков харьковской команды «Буревестник».
       И вот я нашел это письмо. Оно было адресовано тогдашнему Министру Комитета Госбезопасности. Там он рассказал всё: и про то, как во время войны попал в окружение и в немецкий плен, и про концлагерь, из которого каким-то чудом ему удалось бежать, уведя с собою пять человек (с четырьмя из пяти он потом встретился в лагере!), и про срок, который отбывал как «продавшийся немцам», и про то, как его травили собаками, заставляя выдать фамилии членов своей «подпольной организации»… В письме он просил реабилитации. Просил дать возможность вернуться на Украину, в Харьков, и вывезти дочь и внуков из вечной мерзлоты.
       Было ли отправлено это письмо – не знаю. В то время, когда я читал его – не существовало уже в нашей стране ни Министра Комитета Госбезопасности, ни самого Комитета. Одного лидера сменил другой. 
 
       «Одна заря сменить другую 
       Спешит, дав ночи полчаса…» -
 
 Здесь бы он обязательно процитировал: знал наизусть чуть ли не всего Пушкина. 

       В голове моей одно за другим вспыхивают воспоминания: бабушкины рассказы о первом муже – ученом Николае Лукине, который получил письмо от своих бывших студентов-французов и за это («за связь с иностранной буржуазией»!) дважды отбывал срок, позже став начальником финансового отдела одного из лагерей. Николай Лукин скончался у нее на руках от рака пищевода в мае 1953 года, на два месяца пережив своего убийцу. Илья Пружанский, мой дед, умер от рака легких в 1994 году, и тоже у нее на руках.
       Бабушка всю жизнь, с раннего детства, теряла близких: сначала мать, потом – заживо сожженные фашистами отец и сестра, потом – брат, погибший в сражении, потом – жених, потом – мужья…
       Второй брат – Иосиф – случайно «нашелся» недалеко от Воркуты - на станции Кожва: тоже, естественно, в лагере. После реабилитации некоторое время жил у нас, потом уехал в Израиль, часто писал. Умер всего пару лет назад. Я его, к сожалению, почти не помню.
       Вот еще «вспышка»: бабушка писала стихи на румынском языке и читала их мне, по возможности переводя. Помню «Прощание с Молдавией»: «О, Молдова, царо мя!» Помню ее рассказ о смерти возлюбленного, который, 

уже «отходя», спрашивал: «Что ты смотришь на меня, я стал некрасивым?» И – в продолжение – ее стихи: «Я так любила тебя, что забыла даже Бога, и Бог мне за это отомстил, и забрал тебя…»
       Помню ее рассказ о знаменитом певце по фамилии Дейнека (первом исполнителе песни «Широка страна моя родная»). Он тоже был «воркутинским сидельцем». Бабушка лечила его. Однажды, после какой-то особенно болезненной процедуры он, чтобы доказать, что идет на поправку, на весь барак громовым басом затянул:
       - Широка-а страна-а моя-а родна-ая!..
       Бабушка подхватила. Барак восхищенно зааплодировал дуэту. Она действительно очень хорошо пела. И она, и дедушка обладали как музыкальными, так и литературными способностями: и пели, и писали стихи…
       Их познакомила и соединила Беда. Их познакомила и соединила Воркута. Бабушка, принявшая роды у сотен женщин, сама родила мать только в сорок три года. Мама росла очень больным, нервным ребенком. Не дожила и до сорока восьми.
       Вспышки, вспышки… Вот я узнаю о первой дедушкиной жене, оставшейся в Харькове. Узнав, что муж арестован как «враг народа», долгие годы пыталась она оградить дочь Эллу от общения с «опасным» отцом… Кто посмеет осудить ее за это? Не секрет, как тогда относились к родственникам «врагов народа»…
       Через двенадцать лет после его смерти я найду свою двоюродную сестру – дочь тети Эллы. Ее зовут Катя Глейзер, она живет в Подмосковье, она художник.
       «Я ничего не знаю о нашем деде. Расскажите мне о нем, пожалуйста, как можно подробней», - пишет она.
       И я рассказываю. Хотя… Много ли сам о нем знаю?
       … Я вижу это. Вот они бегут. Их пятеро. Они бегут – и они убегают. Убегают из одного концлагеря, чтобы попасть в другой. И из этого, другого – советского – не убежишь… Мы все оттуда. И болезни наши, и характеры – все оттуда, из тех времен, когда страна была одной большой Зоной…
       Дети зека.
       Я написал об этом несколько стихотворений. В одном из них – «Ветры Хальмер-Ю», есть такие строчки:

Дай, тундра, ну дай же ответ,
Где кровью твой снег заштрихован,
И где похоронен мой дед,
Растерзанный псами за слово?

       Я знаю, где похоронен мой дед. Все – и он, и бабушка, и мама – похоронены рядом, на старом воркутинском кладбище. Но разве только о своей боли 


писал я? И потом: псы не растерзали его в прямом, самом страшном смысле этого слова. Но, не растерзанный физически, он был растерзан морально. Его мечтам не суждено было сбыться. Этого мало?

       И вот еще строчки:

Льды, вьюги, болта и наст…
Но горечь дед верой заменит –
И тундра его не предаст,
И город ему не изменит!

       В последней публикации эта строфа «вылетела», и не напрасно: во-первых, «заменит – изменит»: неудачная рифма. А во-вторых – редактору было непонятно: как же тундра ЕГО не предаст, и город ЕМУ не изменит? Он же давно умер!
       Но я здесь не о нем хотел сказать, а о нас – детях и внуках, которых суровая Воркута все-таки приняла, и помогла, и помогает. То есть он – это мы: это мама, это я, это мои дети – мы продолжение тех, кто не по своей воле похоронил судьбу в Вечной Мерзлоте. И хочется верить, что нам повезет, тундра нас не предаст, она перед нами в долгу… Вот что я хотел сказать. 
       Сказал неумело (все-таки тогда только начинал писать), вот и редактор не понял. Не беда…