Война
Когда вспыхнула Первая мировая война, изменилось настроение местечка. Мне тогда было одиннадцать лет, но я хорошо помню изменения внесённые войной. Перед моими глазами картина страха и мучений, вызванных приказом о мобилизации и траурное настроение в местечке в связи с отьездом мобилизованных. Приказ был, как гром в середине дня, в четверг после обеда. На следующий день рано утром мобилизованные уехали на железнодорожную станцию. Всё местечко провожало их как осуждённых к смерти, крики и плач доходили до небес. После их отьезда местечко осталось траурным, пустым и с настроением ожидания - что будет дальше?
Для большинсттва жителей начало войны было неожиданным событием, но для некоторых, это не было новостью. Читатели газет - большинство интеллектуалов получающих «А цфира» или русские газеты, ожидали начало войны и сейчас у них был один вопрос - сколько она продлится. Мальчишкой, я любил слушать споры старших, образовывающих круги на улице. Я начал слышать новые имена: Франц Иозеф, Вильгельм Гинденбург, Николай Николаевич. Впервые услышал слова: наступление, оккупация, позиции, ультиматум; тяжёлые слова, смысл которых я не понимал.Этими словами пользовались, продолжавшие дискутировать и спорить о новых событиях.
Понятно что война продлится не более трёх месяцев, как думали спорщики. Самый большой срок - четыре, пять месяцев. Это мнение укрепилось, когда русские стали сообщать о больших успехах на австрийском фронте. Впервые я услышал тогда слова: Галиция,Карпаты и названия городов, которые казались мне мраком. «Стратеги» и «политики» видели в этих успехах подтверждение своим провидениям, что вскоре русские займут Вену, что Франц Иозеф сдастся и война закончится.
Все эти оптимистические предсказания длились до того, как начали прозносить слово «Перемышль». Это слово, город в Галиции, крепко мне запомнилось, потому что в течение недель и месяцев его произносили. Русские так долго наступали в Галиции, что достигнув Перемышль, где были известные укрепления, вынуждены были там остановится. Спорщики из местечковых стратегов стали чаще употреблять это слово. Некоторые считали что русские быстро возьмут Перемышль и тогда дорога на Вену будет открыта. Другие считали что у Перемешля всё кончилось и дальше русские не пойдут.
Все эти предсказания длились несколько дней, пока Германия не вступила в войну против России. «Стратеги» местечка стали употреблять новые слова. Чаще стали говорить о Гинденбурге и о «Западном фронте», что на этом фронте положение русских нехорошее. Несмотря на то, что официальные сообщения стремились подать светлую картинку, «экстра официальные» говорили о том, что русская армия терпит поражение, что тысячи воинов погибли или попали в плен.
Настоящие переживания из-за войны только начались. Война отняла у местечка идиаллистическое настроение. С каждым днём действительность становилась всё суровее. Стали поступать письма от мобилизованных, в которых описывались несчастья войны. От некоторых перестали поступать письма. Это означало, что с ними что-то случилось, что-то страшное. Затем начали поступать официальные письма из полков, что они героически пали за «свою родину». Первым пал жестянщик Исроэл, который оставил жену и пятерых детей. Позже поступило уведомление, что Давид-Лейбл сын Элишки, парень как сосна, который перед войной закончил службу в русской армии, пал в бою. До сегоднешнего дня помню юмор его матери, которая жила на нашей улице. Начали возвращаться раненные с фронта. Первым был мясник Меир, сын Буни, раненный в руку. Жители местечка ходили смотреть на него, как на новинку, как будто он вернулся с того света. До сих пор передо мной картинка, как он сидя в своём доме с забандажированной рукой среди группы людей, не переставал рассказывать о страхах войны. Это уже не был спор между бездельниками о войне, а сама война, которая ворвалась и испортила жизнь маленького, тихого местечка.
Вторым источником о положении на фронтах были беженцы. В один из дней вьехали в местечко несколько подвод с еврейскими семьями, которые привезли страх скитальцев. Это были евреи эвакуированные русскими из местечек Буковин. Их послали подальше от фронта на юг. Это беженцы из городов Хотин, Новоселица и местечек севера Бессрабии и Буковин, блуждали по дорогам со своим скромным добром, как цыгане, в поисках места жительства. Часть этих беженцев приехала в наше местечко и привезла с собой страдания евреев-скитальцев. В их глазах был страх из-за страданий, страх охвативший всех жителей местечка, находившихся далеко от фронта. Впервые в моей жизни я увидел евреев, которые выглядели иначе чем жители нашего местечка и говорили на другом языке.
В наш дом война вошла не с первых дней её начала. Мой отец был тогда сорокалетним и приказ о мобилизации не касался его. Но нас это не успокаивало, потому что мой старший брат Реувен был почти двадцатилетнего возраста и говорили, что возьмут на военную службу более молодых. Мать начала стонать и плакать заблаговременно и мы почуствовали что трагедия войны начинает приближаться к нам. Не прошло много времени и настала очередь моего брата явиться на призывной пункт. Начался разговор о том, что нужно сделать себе увечье, как это делали большинство молодых евреев, чтобы не идти на фронт. Но мой брат и слушать не хотел об этом. На одно он соглашался -похудеть. Не кушать, много курить и принимать другие меры, чтобы потерять в весе. В местечке было много молодых людей которые худели: не ели, не спали ночами, много курили, пили крепкий чай, ходили пешком по полям, долинам и воввышеностям. Не помогло. Моего брата определили годным и послали служить. Положение на фронте, которое мы чуствовали до тех пор издалека, ворвалось в наш дом. Мать провожала своего старшего сына, как провожают осуждённых на казнь через повешание. С его отьездом наш дом стал местом страданий и мучений.
Моего брата послали служить в Киев. Отец его провожал. Он поехал с надеждой освободить его при помощи взятки, но он вернулся более хмурым чем уехал. Это было зимой, когда всё было покрыто снегом и мороз всё крепчал. Через пару недель отсутствия отец вернулся со страшной вестью, что невозможно освободить моего брата. Реувен стал солдатом и началась тяжёлая глава - ожидание писем. Ежедневно люди ходили на почту, спрашивая нет ли писем. Им отвечали: пишут. Это был метод почтаря успокоить тех , у которых близкие были на фронте в ожидании весточки. Даже почтальон, грубиян из села, перенял этот метод и на вопрос ожидавших писем отвечал: пишут. Так он высмеивал тех, чьи мужья и сыновья были в огне войны и ожидали от них весточку.
Через несколько недель моего браа послали на Западный фронт, куда-то в район Двинска. Мы получили от его пару писем, в которых он описал несчастья, вызванные войной, затем ни слова. Мать не переставала плакать и мы вместе с ней. Пытались успокаиваться тем, что и другие не получают писем, но и это не было средством успокоения от страданий. Мы начали верить, что наш Реувен погиб. Какая причина может обьяснить его молчание? Если б он был бы жив, он не смог бы допустить столь долгого молчания. Это настроение длилось несколько недель. В один из дней открылись двери нашего дома и показался Реувен. Это означало, что ему дали разрешение на пару недель. И действительно он показал нам удостоверение ,что ему дали отпуск. Мы были несказанно рады. Но на лице Реувена мы видели тревогу, что-то его мучило. И тогда, он нам сказал что не намерен возвращаться на фронт. Война слишком страшная вещь. Он не хочет вернуться туда. Он будет прятаться, станет «зайцем». Тогда были тысячи молодых людей, которые прятались от начальства, чтобы не идти на фронт. Мы знали сколько опасностей ждёт дезертира, но никто не посмел высказать другое мнение. После двухнедельного легального отпуска мой брат стал «зайцем».
Конец был трагичным. Через несколько недель прибыла в местечко строгая облава. Группа жандармов на конях обследовали местечко и окружности. Среди первых поймали моего брата. Вместо суда его сразу направили на фронт, на передовую. Снова начались страдания в ожидании писем от него. Мы получали от него письма с описанием страшных боёв, в которых он участвовал. От каждого письма веяло пахло запахом крови, патронов и огня. Каждое письмо заканчивалось молитвой, чтобы Всевышний защитил его.
В конце 1916 года мы получили телеграмму о том, что он ранен в правую руку и направлен в Петроградский госпиталь, где он сейчас и находится. Эта весть вызвала в нашем доме новую тревогу, но и надежду. Нам стало ясно, что Реувен стал инвалидом, но вне опасности. Первые письма из госпиталя были тревожными, потому что рана была тяжёлой. Речь шла об ампутации руки, но ему повезло. Он попал к врачу-еврею, который отказался от ампутации, но провёл ряд тяжёлых операций. Позже письма стали более оптимистичными. Реувен был в безопасности. Он лежал в этом госпитале восемь месяцев. Участвовал в февральской ревоюции, которая заставила царя отречься от престола.
В течении этого времени война ворвалась в наш дом с другой строны. Мобилизовали моего отца и ещё несколько десятков евреев. Их послали на работу в тыл фронта, в Галицию. Шесть недель мы о нём ничего не знали. В один из дней он вернулся усталым, загорелым и с плохими вестями о том, что он видел в разрушенных еврейских местечках Галиции. Отец привёз несколько книг из уцелевших домов этих несчастных местечек. Книги валялись на улице. Среди этих книг была «Жертвенное приношение». Моя мать хранила эту книгу, как зеницу ока, на память о тех временах, когда война занесла в наше местечко чуство страха и страданий.